Приходил Конев Юрий Борисович, слесарь КИПиА. Звал меня:
— Пойдем, Евгения, я почитаю…
Мы садились на скамейку во дворе, перед свежей пашней (огороды сбегают к бежевому заливному лугу с заводями, к реке Лобве, в этом году еще не поднявшейся) — и он доставал распечатку или школьную тетрадь. В стихах Юрия Борисовича — острых, злободневных социальных сатирах — рифмовались "Россия" и "мессия", "Ивдель" и "видел", "спирт-этил" и "обмыл". Он читал тихо, медленно и торжественно.
Доили нас в четыре сиськи,
Сосали вдоволь — как вампир.
Народ стоял, и были мысли:
Зачем пришли мы в этот мир?
— Еще?
— Еще.
Но где же ты, закон суровый? Как до такого мы дошли?! Ведь все поверили в "мир новый", А нас опять слепцы вели.
Я слушала, думала: откуда слепцы, когда очень даже зрячие и дальнозоркие и ведали, что творили. Вот от какой доброты рабочие всех оправдывают, всех понимают и наделяют злую волю инвалидностью по зрению?
— А почему товарищам не почитаете?
— Не хочу расстраивать. И так на пределе.
Во двор выходили продышаться, как говорят на Урале, "голодующие", — зябли, кутались в куртки, несмотря на жару. Выходила штукатур Галя Габова — 44 килограмма живого веса, а неделю назад было 52, и совершенно прозрачная, невесомая блондинка Света Кроликова несла по склону таз для стирки. Ее шатало. Она приветливо улыбалась и пыталась держать спину. "Может, "Скорую?" — "Нет-нет, сейчас пройдет". Шел двенадцатый день голодовки рабочих Лобвинского биохимического завода в поселке Лобва Новолялинского района Свердловской области.
Голодовка длилась 17 дней — с 28 апреля по 15 мая. Начинали 19 человек, закончили 7. Андрей Абузяров, профсоюзный лидер, три дня голодал с товарищами, потом, по настоянию областного Росхимпрофсоюза, вышел: надо руководить, общаться со СМИ и заниматься распределением тех немногих средств, которые выдавали за февраль. Семеро человек оставались в больнице, четверо долечивались дома, и еще семеро достояли до финала, который трудно назвать безусловной победой, — они получили половину задолженности, а вторую должны получить до 21 мая включительно. Так что еще, может статься, что в день, когда выйдет из типографии этот номер журнала, старшему варщику Михаилу Пацюкову, хозяину частного дома на улице Уральских танкистов, где проходила голодовка, снова придется везти к себе минералку и глюкозу, а мужчинам и женщинам — опять раскладывать матрасы и топить печку с военной звездой на заслонке. Не дай Бог, конечно, — но совсем не исключено.
II.
Лобва — шеститысячный поселок в 320 километрах севернее Екатеринбурга. Отличные дороги, тайга, реки, два предприятия — биохимический (бывший гидролизный) завод и лесокомбинат — смежные производства: гидролизный процесс идет на опилках комбината. В соседнем Североуральске, на шахте с дивным названием "Красная шапочка", тоже недавно голодали ("голодовали") — но там требовали, по крайней мере, повышения зарплаты, лобвинские же требовали ее наличия — физических денег за несколько месяцев прошлого года и за несколько месяцев года текущего. (На московского человека должны произвести впечатление суммы многомесячных задолженностей, ради которых все претерпевалось, — от 25 до 72 тысяч, месячные оклады столичного клерка и менеджера средней руки). В таком положении — почти все из 514 сотрудников Лобвинского биохима.
Первый "социальный взрыв" в поселке Лобва прогремел в августе прошлого года, когда завод стоял, а его собственник сидел в СИЗО. Рабочие (тогда их было 700), с апреля не видевшие денег, митинговали, объявляли бессрочную забастовку и собирались перекрывать федеральную трассу на Серов; тогда явилось из Екатеринбурга руководство, объясняло-уговаривало, клялось и божилось, ну а самое главное — обещало, что помирающий биохим будет жить и работать, восстановит лицензию, со всеми расплатится и всем воздаст по справедливости. "У нас нет денег даже на хлеб. Мы хотим, чтобы у нас была возможность просто жить. Если завод закроется, 700 человек останутся без работы, другой в Лобве практически нет", — писали рабочие Уполномоченному по правам человека. Тогда деньги нашел зампред правительства Свердловской области, лицензию вернули в октябре, в ноябре приступили к работе, директора осудили на год условно за невыплату зарплаты — и должны были бы, по идее, начаться новая жизнь и возрождение, но снова пошел ноль, и снова — голодный паек. Бастовать и голодать собирались в феврале, потом в середине апреля, верили всякому уговору, всякому обещанию, 28 апреля начали.
Общее место — рассуждения о "карме", и в новом веке преследующей гулаговские великие стройки; здесь, как и по всему Северному Уралу, была своя зона — Лобвинлаг, один квартал и сейчас называют Спецпоселок, а многие работники ЛБЗ — потомки ссыльных, раскулаченных спецпереселенцев. Гидролизный завод построили в 1944 году — технический спирт поставляли фронту, потом, в мирное время, — оборонке, авиации, фармакологии, завод был, что называется, градообразующим, имел мощную социалку, строил отличные дома, а потом случилось то, что случилось повсеместно — приватизация, скупка акций, в 1995 году завод перешел в руки тогда еще юного олигархического дарования Павла Анатольевича Федулева, или Паштета, как любовно звали его коллеги по бизнесу. И постсоветская биография Лобвинского гидролизного стала развиваться по законам экономического триллера, перед которым отдыхают все "Промзоны" и "Охоты на изюбрей", и одновременно — авантюрного романа.
Про Федулева много писали в начале 2000-х и вспомнили недавно, в апреле этого года, когда полуторагодичное следствие завершилось-таки, ко всеобщему удивлению, судом и приговором в девять лет лишения свободы. Этот приговор называют первым в России обвинительным, вынесенным за рейдерство. Павел Анатольевич, в 90-е годы — лучший промышленник Свердловской области, занимался захватом крупнейших уральских предприятий. Широта интересов — прямо-таки леонардовская: он брал все — от гидролизных заводов (было их в области три, остался один) до Качканарского горно-обогатительного комбината, от Екатеринбургского мясокомбината до легендарного Уралхиммаша; всего в активах Павла Анатольевича до последнего времени числилось около 20 крупных захватов. Федулева судили только по одному эпизоду — захват рынка "Оборонснабсбыта", а если бы прошлись по всем прочим, набралось бы, наверное, не на одно пожизненное. В анамнезе федулевских бизнесов — кровавая каша из конкурентов, схватки с уралмашевскими, дружба с губернатором и война с ним же, поддельные векселя, аресты и освобождения. История эта, впрочем, довольно подробно (хотя и противоречиво) описана, и речь сейчас не о ней — а о людях, попавших под долгое эхо бизнес-войны.
III.
29 апреля "Уралсевергаз" отключил завод (давно работающий только на газе) за долги в 83 млн. рублей. Около 20 миллионов ЛБЗ должен рабочим, плюс давно уже ничего не давал в бюджет. Катастрофу объясняют причинами будто бы объективными: во-первых, с 2006 года, пока Павел Анатольевич томился под кровавой пятой юстиции, завод был захвачен так называемой "косаревской группировкой". "Захватчики поработали — вывозились активы", как сказала коллективу Елена Копытова — молодая женщина в статусе "представитель собственника", а в жизни — супруга (или гражданская супруга, неважно) Павла Анатольевича и мать его двоих детей. (Нормальное дело — вторая волна имущественных переделов: на вотчины ослабевших захватчиков налетают новые захватчики, потом предприятие отбивают, потом опять. Большой индустриальный пинг-понг. Так же, например, захватили Екатеринбургский мясокомбинат — владелице его основного пакета акций, пожилой даме Людгарде Ведровой, по совместительству матери Федулеева, якобы угрожали, и она послушно подписала все что нужно; но теперь большое мясо снова во владениях семьи, и, как говорят рабочие, со счетов обескровленного, подыхающего биохима сняли предпоследние 15 миллионов, чтобы покрыть налоговую дыру на ЕМК. Тяжелые годы настали: в одном месте подлатают — в другом рвется, и так по всей федулевской империи). Тогда ОАО "ЛБЗ" пустили под банкротство, а для получения лицензии, согласно новому закону о государственном регулировании спиртопроизводства, создали ООО "ЛБЗ", и на заводе стали работать два предприятия — "ошка" и "ашка".
За время "захвата" (здесь кавычки, потому что вор у вора шапку украл) было утрачено место на рынке сбыта, пришли на смену спирты более дешевые и не менее качественные, а лобвинский оказался слишком дорогим по себестоимости. В итоге: склад забит спиртом — 8 мая было 28 тысяч декалитров из максимально возможных 32 , деньги от его реализации и должны были пойти на выплаты рабочим, но этот спирт никто не берет. И не столько потому, что "рынок отторг", сколько из-за нежелания связываться с зачумленным собственником. Раньше достаточно было продать спирт любому частному лицу, а теперь — террор, распоясавшаяся гебня, ничего святого. Вот под Кушвой задержали КАМАЗ с 12 тоннами техспирта, расфасованными для розницы, сопровождал его менеджер ЛБЗ Ткачук — известный "Юра Мальборо", итог — уголовное дело. Судят членов азербайджанской группировки, занимавшейся розливом лобвинского спирта.
Завод хотели купить архангельские предприниматели, но стали кидать пальцы, в общем — не договорились.
Проблему мог бы решить губернатор Э. Россель, но он сказал с прекрасной категоричностью: не могу вмешиваться в дела собственника.
Как это губернатор не может? А внебюджетные фонды, а губернаторские, а простое экономическое участие? Нет, не может.
Потому что здесь каждый в своей игре.
Голодовка на Лобвинском биохиме исключительно выгодна всем — кроме рабочих.
Выгодна областному правительству, которое готовит закон "О неэффективных собственниках". Лобвинские голодающие — живая иллюстрация: вот еще одно злодеяние этого мерзавца, до каких мук довел людей!
Выгодна, как ни парадоксально, собственнику. Если двести раз прокричать, что единственный способ достать деньги и прекратить самоистязание рабочих — продать спирт со складов, то этому спирту, плюнув на принципы, могли бы директивно найти покупателя.
И только рабочий зажат меж чужими интересами — как между мельничными жерновами.
IV. Из сюжета парадоксальным образом выведены собственники и руководители завода. Это какая-то абстракция, фантом. Попытки узнать, кто же всему голова, завершились странным открытием: заводом руководит сугубо виртуальный директорат. Никто из рабочих в глаза не видел ни девушку Слаутину — директора ООО "ЛБЗ", ни девушку Сычеву — директора ОАО "ЛБЗ", об их назначении сообщалось коллективу по диспетчерской связи. Директоры меняются, как дежурные. Говорят, что одной немногим ли не 24 года, а другой чуть больше, и нет уверенности, что они хоть раз побывали на вверенном им предприятии. Никто из рабочих не знает точно, кто является собственником.
— И все-таки: Федулев — собственник или нет? — спрашиваю я у заместителя директора по общим вопросам Тахира Гаясова.
Гаясов — чуть ли не единственный на заводе не виртуальный управленец. Собственно, все на нем: и долги, и консервация завода, и сбыт оставшейся продукции. Не позавидуешь.
Он не говорит "нет". Он говорит:
— По бумагам вы не найдете никаких подтверждений, что этот завод принадлежит Федулеву.
Отчего бы не найти 700 тысяч рублей для голодающих?
Тахир Михайлович устало произносит то, что всегда говорят руководители предприятий:
— Если мы дадим им деньги, завтра голодать будут не двадцать, а сто человек.
Послушайте, но они голодают.
…Надя Калинкина, девушка модельной внешности, второй год не может защитить диплом в Екатеринбурге.
— Потому что только дорога в два конца, — говорит она, — стоит тысячу. И этой тысячи никогда нет.
У нее ребенок и муж — тоже рабочий завода. Летом Надя подрабатывала продавцом. А в иные месяцы бабушкина пенсия — единственные деньги в семье.
— Что будете делать дальше?
— Уговорю мужа куда-нибудь уехать. Уехать… Уже все равно — куда…
Тамаре Ефтиной завод должен 35 тысяч. Она живет с сыном-одиннадцатиклассником. Мальчику, хочешь не хочешь, надо покупать обувь и одежду, все-таки не дело ходить в рваных ботинках. А это тысяча рублей. Курточка — тоже тысяча… Вот так принесет домой шесть тысяч, заплатит за квартиру, купит сыну ботинки — и остается тысяча рублей на месяц на все про все.
— Клим, говорю ему, да нечем мне тебя кормить. Но сейчас заводских начали бесплатно кормить в школе, это очень большое подспорье. Я-то могу и булку хлеба на неделю растянуть, если постараться…
Спрашиваю про рацион. Тамара объясняет: завтрак — овсянка на воде, обед — тарелка супа из бульонных кубиков, вечером — чай и хлеб с майонезом.
— Иногда я беру самую дешевую колбасу — 80 рублей за кило, да, у нас есть такая, конечно, кот ее не ест, но нам можно.
Светлана Кроликова закончила Уральский политех, по распределению попала в Киргизию, вернулась в родной поселок и стала аппаратчиком ректифицированного спирта — пусть и рабочая должность, но работать на гидролизном было статусно. Она рассказывает про условия труда — сивушные свищи, изношенное оборудование, которое почти полностью вышло из строя, и работать на нем можно только по интуиции, почти вслепую. Светина дочь закончила школу с медалью, мечтает стать переводчиком, но учиться не может, опять-таки — не на что, даже если девочка поступит на бюджетное, ей надо чем-то помогать, сейчас она в колледже в Серове, где учат пока что бесплатно. Пригодится ли в жизни серовский диплом? Но не идти же к маме на завод. У лаборанта Светланы Яско младший сын учится в техникуме, они с мужем — заводские, оба без зарплаты. Завод должен семье 60 тысяч — громадные деньги.
Куда им идти, 40-50-летним людям? На второе в городе предприятие — лесокомбинат? Пошли бы, да там одна работа для женщин: в бассейне стоять с баграми, сортировать плывущие бревна. Работать надо бесперебойно, под открытым небом, в дождь, снег и холод, зарплата — 3-4 тысячи.
— Господи, да почему же они работают?
— А где еще?
И так с каждым: житейские трагедии собираются в одно общее, громадное социальное отчаяние.
V. Райцентр Новая Ляля теперь куражится, а ранее — завидовал Лобве. Один из сотрудников (не голодавший, но активно сочувствовавший) долго рассказывал про советское бытие Лобвы: про восемь норковых шуб у заводской бухгалтерши, про свой гараж, обитый коврами ("некуда девать"), про шопинг в Москве, когда закупались по несколько купе для шмоток-посуды, про свою куртку-аляску, которая в начале 70-х произвела оглушительное впечатление на задроченных москвичей, знать не знавших такой роскоши, и златые цепи на рубеже 80-90-х — везде, везде, понимаете, даже на ногах носили. На завод было не устроиться без знакомства. А уж при Горби — о, как мы цвели! "Лобва была козырной, понимаете? Мы все были козырными". Говорил — облизывался. И хотя его повествование носило неистребимый привкус "охотничьего рассказа", думаю, что не так уж сильно он привирал — следы былой зажиточности, не оглушительной, но прочной, опрятной, и сейчас видны в квартирах лобвинцев. Пролетарские слободы — не бутлегеры и не алкоголики (увольняли мгновенно), здесь нормальный, здоровый климат, порядок, крепкая воля к жизни.
Вечером в Лобве элегическая тишина, на улицах пустынно, ни одного горизонтального тела я не увидела. Нет, Лобва решительно не оправдывает свою репутацию "суррогатной столицы Урала", где, как пишут уральские же журналисты, половина мужского населения деградировала до полной синевы, а половина лежит на кладбище. Совершеннейшее потрясение произвел подъезд одного из домов микрорайона гидролизников. Трехэтажный дом, двенадцать квартир в подъезде, домофона нет, — и стерильная почти чистота, которая не снилась московским домам с их сложной запорной электроникой и круглосуточным видеобдением. Ремонт, судя по краске, был давно, но при этом на краске — ни следа подросткового творчества: ни плевка, ни пятна, ни хотя бы одной, для приличия, обсценности. И хотя мне сказали, что есть и другие подъезды, "типа ваших московских, да", сам факт бездомофонного уюта в рабочем, не итээровском доме говорит о нравах города больше, чем любые отчеты.
Спирт защищают изо всех сил — как любимую деточку. Наш спирт "Экстра" занимал третье место на ВДНХ, никто отродясь им не травился. Столько стадий очистки, что вы, марганцовка, уголь активированный! Всего на несколько пунктов отличается от хлебного, уж поверьте, — а один из горожан, с которым я разговорилась на площади, не выдержал моих скептических вопросов и предложил немедленно, вот прямо сейчас навестить барыгу (40 рублей за ноль-пять) и лично убедиться в качестве-люкс, но мне, признаюсь, не достало отваги. Травились лобвинским "Хелиосом" — было дело: полегли сто человек в Верхней Салде, три летальных случая, у остальных — токсический гепатит, это когда моча малиновая, глаза желтые, исход — как правило, инвалидность, ну так "Хелиос"-то — средство для дезинфекции туберкулезных, извините, помещений, кто же заставлял его жрать? Сто тридцать пять тысяч человек в Свердловской области стоят на учете в наркологических диспансерах как страдающие алкогольной зависимостью, возможно ли проследить за всеми? Впрочем, гидролизники — объективисты, они признают, что похмелье, конечно, тяжелее, чем от водки, но, но, но: в Лобве пьют не больше, чем в других местах, а левым сбытом занимаются не пролетарии.
— Вчера, — печально говорят женщины, — снова вывозили. На машинах без номеров. Их ловят, тут же отпускают… Уходит спирт.
VI. От губернии голодающим были нанесены визиты вежливости — приезжали областной министр промышленности, уполномоченный по правам человека Мерзлякова. Обещали, уговаривали, просили войти в положение. Приезжал депутат Таскаев от ЛДПР и — в лучших традициях корпоративной риторики — продекламировал, что чиновников надо карать рублем, рублем! вычитать из зарплат! лично! с каждого! — и умчался на таком сияющем джипе, что сосед Пацюкова, до сих пор пребывающий в обаянии, страстно уверял меня: то был сам Жириновский. Приезжали представители Партии пенсионеров, они даже собирались заплатить эти 700 тысяч от себя, такое вот вспомоществование, но голодающие удивились и отказались — стремно брать у пенсионеров (и так половина кормится родительскими пенсиями). Приезжал Росхимпрофсоюз с юристом, привезли минералки и денег по три тысячи на брата. Директорат завода не сдвинулся — и, как можно понять, не от душевной черствости, а от бессилия, к тому же праздники — мертвое время, так все неудачно.
Первый раз Тахир Гаясов встретился с работниками 8 мая.
Они сидели в гостиной на матрасах — под саврасовскими грачами в багете, под плакатом "Куда смотрит власть?" — и смотрели на Гаясова и Абузярова как на последнюю в жизни надежду.
Гаясов передал две бумаги — от виртуальной девушки Слаутиной для работников "ошки" и от виртуальной девушки Сычевой — для работников "ашки". Это "гарантийные письма", в которых каждому голодающему обещали выплатить долг до 10 июня сего года. Контроль за выполнением гарантии возлагался почему-то на комиссию из 5 человек, избранную общим собранием для распределения средств (она решает, кому дать — и решает, в общем-то, по совести. При мне комиссия в профкоме делила 66 тысяч рублей — последнее, что поступило на счет завода. Этот хлеб преломили на 16 человек — заплатили за февраль работникам общежития и здравпункта).
Под обещанием стоят натуральные печати и факсимильные подписи директрис.
Тахир Михайлович предлагает принять решение сейчас, немедленно — и выходит на крыльцо. На скамейке сидит женщина средних лет — жена одного из голодающих. Увидев его, она начинает кричать что-то про сволочей и подонков, растащивших завод, она кричит раненым голосом. У нее перехватывает горло. Она плачет.
— Нам пошли на уступки, — торжественно говорит Андрей Абузяров.
— Мы добились своей цели. Мы победили.
Он пытается говорить бодрым голосом, но выходит мрачно и натянуто.
Рабочие недоуменно рассматривают письма. Им в самом деле хочется верить, что руководство пошло на уступки. И что они победили. Им, в конце концов, очень хочется есть.
— В чем уступка? — не понимаю я.
— В том, что нам выплатят деньги в течение месяца, а не в течение полугода, — не без раздражения отвечает Андрей.
Да, рабочие согласны подождать до 10 июня и немедленно прекратить голодовку, но эти письма — они как-то так оформлены… то есть никак не оформлены. При чем здесь комиссия? И чем подкреплены эти обещания? То может принудить директора выполнить свое обещание?
Начинается брожение и смута. Здоровая рефлексия берет верх над грубой лоховской разводкой.
— А если снова обманут — то что?
— Возобновим голодовку.
Соглашаться надо сейчас, сию минуту, немедленно! Уважаемые люди — в напряжении, не идут на праздники, не покидают рабочих постов, у них дома, должно быть, плачут дети!
Начинается большой трезвон. Рвутся и подпрыгивают мобильники. Звонит Тахир Михайлович, он, как говорят, уехал домой, в Нижний Тагил (180 км): согласны? не согласны? Без конца звонит Ирина Юрьевна Куропаткина, председатель областного Росхимпрофсоюза. Звонят из районной администрации. Да или нет? Согласны? Прекращено? Расходимся?
А счастье было так возможно! Сценарий, однако, трещит по швам. Рабочие начинают говорить, что нужно какое-то поручительство. Должны быть предусмотрены какие-то санкции на случай невыплат — может быть, пени, штрафы, все надо обсуждать. Да, конечно, и бумага с поручительством — такая же филькина грамота, как и гарантийное письмо, но пусть они хотя бы пообещают! Пусть они скажут: если мы не заплатим — с нами будет то-то и то-то… Надо же хоть во что-то верить, в конце концов.
— Почему бы госпоже Копытовой не поручиться своим личным имуществом, своими активами? — наивно спрашиваю я.
Абузяров смотрит на меня так, словно я сморозила какую-то чудовищную бестактность.
— Это невозможно, — наконец отвечает он.
— Почему?
— А зачем ей это нужно?
Это главный ответ на главный вопрос.
VII.
Пока идут дебаты, Куропаткина сообщает в СМИ, что инцидент исчерпан, голодовка приостановлена. Новость летит по стране, как птица, веселится и ликует весь народ. Звонят родственники. На новостных сайтах — победные выдохи: биохим прекратил голодовку. На кухне плачет красавица Надя Калинкина. Мужчины злобно курят. Женщины с ожесточенными лицами тихо говорят: "Нет".
Слесарь Конев читает мне новые стихи. Они называются "Голодомор по зарплате".
Приезжает глава администрации Новолялинского района Наталья Александровна Смагина, блондинка бульдозерного темперамента в джинсах и белых мокасинах. Что за дивная женщина Наталья Александровна! На нас проливается поток пылкой, пышногрудой, цветастой демагогии. По Наталье Александровне выходит, что совести нет ни у кого, у них нет совести, но и у вас, ребята, тоже нет совести, и эта бумага — она, конечно, никакой не документ, но вы все равно получите, и что бороться, конечно, надо, но бороться бесполезно, и вы можете тут сочинять, но вы ничего не сочините, и денег вам, конечно, дадут, но их все равно не дадут, — а главное: девчонки, послушайте! здоровье не вернешь! Попутно Наталья Александровна пролистывает журнал "Русская жизнь", отчитывает меня за то, что мы выходим не на глянцевой бумаге, и сообщает, что все журналы отмывают деньги и что нас не читают в Кремле.
— И так каждый день, а иногда и по два раза, — шепчет одна из голодающих. — Представляете?
До глубокого вечера идут перезвоны — с родными, знакомыми, юристами. Уже за полночь из Нижнего Тагила приезжает Тахир Михайлович, он готов все подписать, но он уже начал отмечать День Победы, и отметил хорошо, и возмущенные женщины кричат, что не будут ничего подписывать с нетрезвым человеком. Всех жалко — и рабочих, и Тахира, и Абузярова, человека администрации, оказавшегося меж двух огней. Девятого мая поселок соберется на праздничный митинг, на нем ни слова не скажут о голодающих, и в домик на Уральских танкистов никто не придет, кроме неизбывной Смагиной с ее саундтреком. Дальше снова молчание и отчаяние, отчаяние и молчание, дело на контроле в Госдуме, дело на контроле в Генпрокуратуре, дело на контроле в Общественной палате — а толку-то что? Их посетит лидер забастовщиков с "Красной шапочки" и посоветует активнее взаимодействовать со СМИ; приедет финансовый директор завода Марина Шубина и сообщит, что у завода появился потенциальный покупатель.
В четверг раздадут часть денег, и семерых голодающих — потерявших по десять процентов веса, родственники развезут по домам, а Света Кроликова скажет мне по телефону, что очень хочет мороженого.
Уезжая, я думаю про сына Людгарды — он, скорее всего, выйдет по условно-досрочному и снова, несмотря на росселевский закон про неэффективных собственников, который, несомненно, будет принят, зацветут-закипят паштетовы не эти, так другие бизнесы, вся советская индустрия Урала ему в подспорье, и пока государственники будут рубиться со взращенными ими олигархами, какие будут щепки лететь, какие люди будут лететь как щепки на Лобвинском лесокомбинате, который — последние новости! — начали распродавать по цехам.
И только одинокий голос слесаря Конева летит над Лобвой:
Не слышно шума заводского,
Стоит коптилка-тишина.
Не знаем, пустимся ли снова?
И что нас ждет? Ответь, страна!
Страна — как и положено — безмолвствует.
Оригинал статьи опубликован на сайте www.rulife.ru
